Альберт-Эмиль Брахфогель - Людовик XIV, или Комедия жизни

От мрачного, старого королевского дворца — местопребывания парижского парламента и французского уголовного суда — тянулась в то время длинная, дымная, не очень широкая улица Турнель и доходила до моста с тем же названием. Около этого моста стоял прежде Турнельский замок, на турнирной площади которого погиб в поединке Генрих II. Фронтоны старых однообразных домов буржуазии с их беседками и галереями, с большими жестяными щитами, которые висели высоко над улицей, подобно знаменам, составляли очень оживленную картину. Один только дом отличался если не большей красотой, то большой оригинальностью. Он невольно останавливал внимание странной архитектурой, в которой смешивались самые разнородные стили. Одна часть была выстроена во вкусе эпохи Возрождения, другая — в готическом, а третья — во флорентийском. Общий вид дома был очень мрачный и угрюмый. На стук колотушки из желтой меди дверь отворялась, и вас принимал настоящий швейцар с булавой, а другой лакей или смеющаяся горничная, взяв у вас при входе плащ и палку, вводили в обитую прекрасными вызолоченными шпалерами, богато меблированную, большую, но очень скучную гостиную, которую в зимнее время согревали два широких камина с венецианскими зеркалами. Из высоких окон гостиной виднелся веселенький молодой сад, весь в зелени.

Он тем более приятно поражал взоры, что подобное украшение редко можно было встретить. В эту гостиную вели еще две маленькие двери, соединявшие ее с остальными комнатами этого этажа. Большой стол, заваленный книгами, бумагами и разноцветными женскими безделушками, высокие кресла, несколько плоских табуреток и скамейки с толстыми подушками из голубого бархата, расставленными кое-как, придавали всему вид барского беспорядка и беспечности.

В кресле у окна сидела дама средних лет, когда-то, вероятно, очень интересная, но теперь сильно поблекшая. Линии ее лица стали неприятно угловаты, сильная горечь и скорбь как будто отпечатались на нем. Ее каштановые волосы уже просвечивали сединой, одежда темна и такого покроя, который разве пятнадцать лет назад приводил в восторг тогдашних любезников.

Напротив нее полулежал в кресле красивый черноглазый тринадцатилетний мальчик с длинными локонами, во взгляде которого не было ничего детского. Было непонятно — слушает он или мечтает. Его одиннадцатилетний товарищ — пухленький, беленький, глуповатый — слушал с напряженным вниманием.

— Слушай же меня, Лорен, как слушает твой младший брат; когда меня не будет с вами, никто не станет направлять вас. Ты и не думаешь о чести своего угасшего рода, рода благородных Гизов, которого ты, Лорен, составляешь главную ветвь; не думаешь о позоре своей семьи, не хочешь укрепить сердце рыцарской ненавистью и стать когда-нибудь ангелом-мстителем нашего семейства и благородного, великого изгнанника Дудлера, который…

Лорен зевнул во весь рот и встал.

— Прошу тебя, мама, оставь меня хоть раз в покое. Ведь то же самое говорит мне каждый день отец Лашез! Не хочу я больше ничего об этом слышать! Я молод и хочу веселиться, как веселятся все эти нарядные господа, у которых такие прекрасные лошади и блестящая одежда. Если я и умен, когда захочу, как ты говоришь, то хочу быть умным для собственного удовольствия, и ты тоже, Марсан, не правда ли? Ах, если б только скорее приехал герцог и увез нас с собой; мы могли бы наконец делать что нам угодно!

Дама встала с суровым видом.

— Так вот твоя детская любовь! Ты только и думаешь, как бы уйти от меня и броситься в вихрь этой бешеной, обманчивой жизни! О, боже мой, один — строптив, другой — глуп! В вашей душе разве вовсе нет места скорбной мысли, что рождение призвало вас к чему-то высшему, лучшему и что эта революция, не удовольствовавшись тем, что принесла в жертву на алтарь тиранов Бурбонов вашего отца и покровителя, из богатых собственников превратила нас в нищих, обязанных теперь унижаться и служить другим!

— Ха-ха! Вы проповедуете мальчуганам уж чересчур серьезную мораль! С ума вы сошли, милая! Боже праведный! Вот что значит женщине заниматься политикой: она теряет последний остаток своего бедного ума! Придите ко мне, милейшие куклы, со мной гораздо веселее!

Особа, говорившая это, вошла через одну из боковых дверей и, бросившись на диван, стала, смеясь, обнимать и целовать подскочивших к ней мальчиков. Она находилась в той цветущей, но неопределенной поре жизни, которая колеблется между двадцатью четырьмя и тридцатью шестью годами, и насчет которой так же трудно иметь верные сведения, как трудно доказать, что Венере Медицейской было восемнадцать, а не двадцать пять лет. Не легче было бы решить, чем, собственно, обязана была эта особа своим необыкновенным очарованием: пропорциональности ли и роскошной прелести форм или удивительно изящному туалету; может быть, тому и другому вместе. Ее чисто греческий профиль составлял очаровательный контраст с продолговатыми, огненно-черными глазами, заставлявшими предполагать в ней восточное происхождение; ростом своим она напоминала Юнону. Желтое парчовое платье, голубой дама-корсет, наполовину зашнурованный, изобилие атласа, из-под которого виднелись прекрасные руки, и благоухающие кружева, покрывающие полную белоснежную грудь, еще больше придавали обаяния всей ее фигуре. Темные волосы были собраны в большой узел и придерживались нитями из бус и пряжками. Лишь несколько локонов ниспадало на затылок; эта прическа делала ее похожей на римлянку, восседающую в цирке.

В Париже была только одна красавица, которая могла заставить жен ревновать до безумия и страшно завидовать ее туалетам; одна женщина, которая ко внешним дарам своим присоединяла открытое и отважное сердце, пропасть ума, умение держать себя, несмотря на полнейшее несоблюдение обыденных жизненных правил. Эта одна была Нинон де Ланкло, французская Аспазия! Происходя из старинного дворянского рода, она не успела еще совершенно развиться, как уже осталась сиротой. Не имея ни советника, ни опекуна, она была совершенно предоставлена самой себе, а между тем обладала немалым богатством: 200 000 ливров состояния, редким для ее пола образованием, большим знанием жизни и силой воли, которая иногда счастливо сдерживала ее безграничное легкомыслие. Она решилась вести независимую жизнь и не хотела никому дать власти над собой. Свое состояние она отдала в государственный банк и жила процентами. Она никогда не унижала себя в любви, никогда не предавалась наслаждениям, но и не сдерживала себя, когда хотела любить и наслаждаться. Ее красота и ум, постоянная веселость и блеск туалетов сделали ее кумиром света, волшебницей тогдашних модных салонов, и, конечно, ни одна красавица не опустошала так радикально кошельки своих обожателей, собирая с них дань богатыми подарками, впрочем, без всякого желания, и не придавая им никакой цены. Нинон де Ланкло — взрослое дитя, с умом и сердцем эпикурейца.

Госпожа де Сен-Марсан с неудовольствием отвернулась к окошку, но промолчала.

— Довольно, довольно, мальчуганы, вы задушите меня! — И Нинон, смеясь, оттолкнула своих буйных обожателей. — Но я по крайней мере разогнала туман, которым вы опутали мозги этих плутишек. Разумно ли, готовя их к службе принцу Арману, развивать в их сердце неудовольствие и неприязнь к нему? Стыдитесь, Марсан! Мертвые не могут смеяться, но из этого не следует, что живые должны вечно плакать!

— Да, Нинон, они должны плакать, потому что рабу, нищему ничего не остается, кроме слез!

— Вздор! Запрещаю вам повторять эти глупости или я скажу принцу, что ему бесполезно брать этих мальчиков, и скажу, почему! Понимаете ли вы это, графиня! Кого угнетает несчастье, тот должен думать о том, как бы опять стать на ноги, и бедные мальчики именно это обязаны сделать вам назло. Хороша справедливость, заставлять их мстить за то, что их господа отцы жили как дураки и умерли такими же!

— Мадемуазель!!!

— Ну да, они это сделали и получили свое! С каких пор собирают лавры на уличных мостовых? С каких пор благородные солидаризируются с чернью, а? Кто хочет быть мятежником, тот должен быть умнее своего противника, а Рец Гастон, Сент-Ибаль, ваш муж, и все они, как их там зовут, добились только пальмы бессмысленной глупости и больше ничего! А эти женщины-политики! Лонгевиль, Монпансье и — ах! — добрейшая Марион де Лорм, которая должна была прикинуться мертвой, чтобы избегнуть когтей Мазарини.

О, я чуть не умерла со смеху, увидев ее лежащей в гробу совершенно здоровой, когда ее унесли ночью. Это всегда так бывает, когда берешься не за свое дело. Будьте же умнее! Держите себя так, как будто все происшедшее вас больше не касается, и вы всплываете опять наверх. И чего вам надо? Проглотить Мазарини с пелериной и шапкой! Фи! Его эминенция такой липкий! Нет-нет, дети уедут, а я примусь за вас и всюду буду вас возить: и в театр Бургонне, и в отель Ромбулье, и если вы не развеселитесь и не бросите где-нибудь якорь, то вы не женщина и не умны. Подойдите, милые мои мальчики, садитесь тут подле меня! Обратите внимание, мадам, как я их буду учить! Идите сюда!